Цитируем по книге:
В. Оклендер. Окна в мир ребёнка. Руководство по детской психотерапии. М: Класс, 2003.- 336 с.

С. 68-69
Я считаю, что большинство детей, нуждающихся в помощи, обычно имеют одну особенность: выраженное в той или иной степени нарушение способности к установлению контактов.  В том, каким образом мы устанавливаем наши контакты, проявляются наши возможности и наши слабости. Достаточная сила Эго предполагает хорошие способности к контакту.
Почти каждый ребёнок, которого я вижу на терапевтических занятиях, не слишком высокого мнения о себе, хотя он может сделать всё возможное, чтобы скрыть этот факт.
Маленькие дети не возлагают вину за свои проблемы на родителей или окружающий мир. Они считают, что они сами плохие, что они делают что-то неправильно, у них недостаточно приятная внешность или они недостаточно нарядны. И тем не менее на каком-то уровне существует сильное желание выстоять и преодолеть это. И ещё существует что-то присущее самой природе ребёнка, что невозможно подавить.

Дети в какой-то степени сами защищают себя. Некоторые из неприятной ситуации стремятся уйти. Другие, чтобы поддержать себя и сделать свою жизнь легче и уютнее, создают фантастические образы. Некоторые играют, работают, учатся как ни в чём не бывало, игнорируя свои болезненные переживания. Некоторые защищаются, стремясь выделяться каким-то образом. Такие дети стараются привлечь к себе внимание, что часто сопровождается тенденцией к усилению тех самых поведенческих проявлений, которые более всего не переносят взрослые.

Дети делают всё возможное, чтобы выстоять и преодолеть трудности. Резкость в поведении детей может свидетельствовать о личностном росте. Они могут проявлять враждебность, гнев, чрезмерную активность. Могут уходить в свой собственный мир. Могут разговаривать очень мало или вообще не разговаривать. Могут опасаться всех и всего, или чего-то одного. Могут становиться необыкновенно вежливыми и «хорошими».
Могут быть несносными в своих приставаниях к взрослым. Могут мочиться в постель, страдать от астмы, аллергии, тиков, болей в желудке, головных болей, постоянно попадать в несчастные случаи. Поступки детей, с помощью которых они пытаются удовлетворить свои потребности, бесконечно разнообразны.

Когда ребёнок достигает подросткового возраста, подобное поведение приобретает ещё более выраженный характер или обрастает лживостью, беспорядочными знакомствами, злоупотреблением алкоголем, употреблением наркотиков. За всем этим поведением скрываются нереализованные потребности и слабость Эго.

Иногда ребёнок ведёт себя в жизни в соответствиии с идеями, не принадлежащими ему самому. Дети часто вырастают, веря в то, что они слышат о себе. Например, ребёнок может считать себя глупым, потому что его отец в сердцах назвал его глупым, или родители называют его неуклюжим, когда он роняет вещи или пытается сам сделать что-нибудь. Дети часто относят к себе характеристики и описания, услышанные от других, и действуют в соответствии с ними. Тогда моя задача как психотерапевта – помочь ребёнку отделить себя от внешних оценок и ошибочных представлений о себе, помочь ему заново открыть своё собственное бытие.  Когда ребёнок учится распознавать свои чувства, учится пользоваться возможностью делать выбор и высказывать свои желания и потребности, мысли и соображения, он осознаёт, кто он и понимает различие между собой и вами. Тогда он может вступить с вами в контакт и вы увидите это независимо от того, сколько этому человеку лет: три или восемьдесят три.

Я работаю над тем, чтобы усилить у ребёнка чувство Я, поддержать Эго, улучшить его контакт со своими ощущениями, телом, чувствами и научить его использовать свой интеллект. Когда мне удаётся добиться этого, поведение и симптомы, в которых осуществлялось неправильно ориентированное самовыражение, часто исчезают, хотя ребёнок может и не осознавать того, что поведение претерпевает изменения. Дети – сложные создания, и многое в них происходит одновременно.

Отредактировано DrOlga (2008-11-27 10:51:37)

О'Генри

Вождь краснокожих
Дельце как будто подвертывалось выгодное. Но погодите, дайте я вам сначала расскажу. Мы были тогда с Биллом Дрисколлом на Юге, в штате Алабама. Там нас и осенила блестящая идея насчет похищения. Должно быть, как говаривал потом Билл, "нашло временное помрачение ума", - только мы-то об этом догадались много позже.

Есть там один городишко, плоский, как блин, и, конечно, называется "Вершины". Живет в нем самая безобидная и всем довольная деревенщина, какой впору только плясать вокруг майского шеста.

У нас с Биллом было в то время долларов шестьсот объединенного капитала, а требовалось нам еще ровно две тысячи на проведение жульнической спекуляции земельными участками в Западном Иллинойсе. Мы поговорили об этом, сидя на крыльце гостиницы. Чадолюбие, говорили мы, сильно развито в полудеревенских общинах; а поэтому, а также и по другим причинам план похищения легче будет осуществить здесь, чем в радиусе действия газет, которые поднимают в таких случаях шум, рассылая во все стороны переодетых корреспондентов. Мы знали, "что городишко не может послать за нами в погоню ничего страшнее констеблей, да каких-нибудь сентиментальных ищеек, да двух-трех обличительных заметок в "Еженедельном бюджете фермера". Как будто получалось недурно.

Мы выбрали нашей жертвой единственного сына самого видного из горожан, по имени Эбенезер Дорсет.

Папаша был человек почтенный и прижимистый, любитель просроченных закладных, честный и неподкупный церковный сборщик. Сынок был мальчишка лет десяти, с выпуклыми веснушками по всему лицу и волосами приблизительно такого цвета, как обложка журнала, который покупаешь обычно в киоске, спеша на поезд. Мы с Биллом рассчитывали, что Эбенезер сразу выложит нам за сынка две тысячи долларов, никак не меньше. Но погодите, дайте я вам сначала расскажу.

Милях в двух от города есть невысокая гора, поросшая густым кедровником. В заднем склоне этой горы имеется пещера. Там мы сложили провизию.

Однажды вечером, после захода солнца, мы проехались в шарабане мимо дома старика Дорсета. Мальчишка был на улице и швырял камнями в котенка, сидевшего на заборе.

- Эй, мальчик! - говорил Билл. - Хочешь получить пакетик леденцов и прокатиться?

Мальчишка засветил Биллу в самый глаз обломком кирпича.

- Это обойдется старику в лишних пятьсот долларов, сказал Билл, перелезая через колесо.

Мальчишка этот дрался, как бурый медведь среднего веса, но в конце концов мы его запихали на дно шарабана и поехали. Мы отвели мальчишку в пещеру, а лошадь я привязал в кедровнике. Когда стемнело, я отвез шарабан в деревушку, где мы его нанимали, милях в трех от нас, а оттуда прогулялся к горе пешком.

Смотрю, Билл заклеивает липким пластырем царапины и ссадины на своей физиономии. Позади большой скалы у входа в пещеру горит костер, и мальчишка с двумя ястребиными перьями в рыжих волосах следит за кипящим кофейником. Подхожу я, а он нацелился в меня палкой и говорит:

- А, проклятый бледнолицый, как ты смеешь являться в лагерь Вождя Краснокожих, грозы равнин?

- Сейчас он еще ничего, - говорит Билл, закатывая штаны, чтобы разглядеть ссадины на голенях. - Мы играем в индейцев. Цирк по сравнению с нами - просто виды Палестины в волшебном фонаре. Я старый охотник Хенк, пленник Вождя Краснокожих, и на рассвете с меня снимут скальп. Святые мученики! И здоров же лягаться этот мальчишка!

Да, сэр, мальчишка, видимо, веселился вовсю. Жить в пещере ему понравилось, он и думать забыл, что он сам пленник. Меня он тут же окрестил Змеиным Глазом и Соглядатаем и объявил, что, когда его храбрые воины вернутся из похода, я буду изжарен на костре, как только взойдет солнце.

Потом мы сели ужинать, и мальчишка, набив рот хлебом с грудинкой, начал болтать. Он произнес застольную речь в таком роде:

- Мне тут здорово нравится. Я никогда еще не жил в лесу; зато у меня был один раз ручной опоссум, а в прошлый день рождения мне исполнилось девять лет. Терпеть не могу ходить в школу. Крысы сожрали шестнадцать штук яиц из-под рябой курицы тетки Джимми Талбота. А настоящие индейцы тут в лесу есть? Я хочу еще подливки. Ветер отчего дует? Оттого, что деревья качаются? У нас было пять штук щенят. Хенк, отчего у тебя нос такой красный? У моего отца денег видимоневидимо. А звезды горячие? В субботу я два раза отлупил Эда Уокера. Не люблю девчонок! Жабу не очень-то поймаешь, разве только на веревочку. Быки ревут или нет? Почему апельсины круглые? А кровати у вас в пещере есть? Амос Меррей - шестипалый. Попугай умеет говорить, а обезьяна и рыба нет. Дюжина - это сколько будет?

Каждые пять минут мальчишка вспоминал, что он краснокожий, и, схватив палку, которую он называл ружьем, крался на цыпочках ко входу в пещеру выслеживать лазутчиков ненавистных бледнолицых. Время от времени он испускал военный клич, от которого бросало в дрожь старого охотника Хенка, Билла этот мальчишка запугал с самого начала.

- Вождь Краснокожих, - говорю я ему, - а домой тебе разве не хочется?

- А ну их, чего я там не видал? - говорит он. - Дома ничего нет интересного. В школу ходить я не люблю. Мне нравится жить в лесу. Ты ведь не отведешь меня домой. Змеиный Глаз?

- Пока не собираюсь, - говорю я. - Мы еще поживем тут в пещере.

- Ну ладно, - говорит он. - Вот здорово! Мне никогда в жизни не было так весело.

Мы легли спать часов в одиннадцать. Расстелили на землю шерстяные и стеганые одеяла, посередине уложили Вождя Краснокожих, а сами легли с краю. Что он сбежит, мы не боялись. Часа три он, не давая нам спать, все вскакивал, хватал свое ружье; при каждом треске сучка и шорохе листьев, его юному воображению чудилось, будто к пещере подкрадывается шайка разбойников, и он верещал на ухо то мне, то Биллу: "Тише, приятель!" Под конец я заснул тревожным сном и во сне видел, будто меня похитил и приковал к дереву свирепый пират с рыжими волосами.

На рассвете меня разбудил страшный визг Билла. Не крики, или вопли, или вой, или рев, какого можно было бы ожидать от голосовых связок мужчины, - нет, прямо-таки неприличный, ужасающий, унизительный визг, каким визжат женщины, увидев привидение или гусеницу. Ужасно слышать, как на утренней заре в пещере визжит без умолку толстый, сильный, отчаянной храбрости мужчина.

Я вскочил с постели посмотреть, что такое делается. Вождь Краснокожих сидел на груди Билла, вцепившись одной рукой ему в волосы. В другой руке он держал острый ножик, которым мы обыкновенно резали грудинку, и самым деловитым и недвусмысленным образом пытался снять с Билла скальп, выполняя приговор, который вынес ему вчера вечером.

Я отнял у мальчишки ножик и опять уложил его спать. Но с этой самой минуты дух Билла был сломлен. Он улегся на своем краю постели, однако больше уже не сомкнул глаз за все то время, что мальчик был с нами. Я было задремал ненадолго, но к восходу солнца вдруг вспомнил, что Вождь Краснокожих обещался сжечь меня на костре, как только взойдет солнце. Не то чтобы я нервничал или боялся, а все- таки сел, закурил трубку и прислонился к скале.

- Чего ты поднялся в такую рань, Сэм? - спросил меня Билл.

- Я? - говорю. - Что-то плечо ломит. Думаю, может легче станет, если посидеть немного.

- Врешь ты, - говорит Билл. - Ты боишься. Тебя он хотел сжечь на рассвете, и ты боишься, что он так и сделает, И сжег бы, если б нашел спички. Ведь это просто ужас, Сэм. Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь станет платить деньги за то, чтобы такой дьяволенок вернулся домой?

- Думаю, - говорю я. - Вот как раз таких-то хулиганов и обожают родители. А теперь вы с Вождем Краснокожих вставайте и готовьте завтрак, а я поднимусь на гору и произведу разведку.

Я взошел на вершину маленькой горы и обвел взглядом окрестности. В направлении города я ожидал увидеть дюжих фермеров, с косами и вилами рыскающих в поисках подлых похитителей. А вместо того я увидел мирный пейзаж, и оживлял его единственный человек, пахавший на сером муле. Никто не бродил с баграми вдоль реки; всадники не скакали взад и вперед и не сообщали безутешным родителям, что пока еще ничего не известно Сонным спокойствием лесов веяло от той части Алабамы, которая простиралась перед моими глазами.

- Может быть, - сказал я самому себе, - еще не обнаружено, что волки унесли ягненочка из загона. Помоги, боже, волкам! - И я спустился с горы завтракать.

Подхожу ближе к пещере и вижу, что Билл стоит, прижавшись к стенке, и едва дышит, а мальчишка собирается его трахнуть камнем чуть ли не с кокосовый орех величиной.

- Он сунул мне за шиворот с пылу горячую картошку, объяснил Билл, - и раздавил ее ногой, а я ему надрал уши. Ружье с тобой, Сэм?

Я отнял у мальчишки камень и кое-как уладил это недоразумение.

- Я тебе покажу! - говорит мальчишка Биллу. - Еще ни один человек не ударил Вождя Краснокожих, не поплатившись за это. Так что ты берегись!

После завтрака мальчишка достает из кармана кусок кожи, обмотанный бечевкой, и идет из пещеры, разматывая бечевку на ходу.

- Что это он теперь затеял? - тревожно спрашивает Билл. - Как ты думаешь, Сэм, он не убежит домой?

- Не бойся, - говорю я - Он, кажется, вовсе не такой уж домосед. Однако нам нужно придумать какой-то план насчет выкупа. Не видно, чтобы в городе особенно беспокоились из-за того, что он пропал, а может быть, еще не пронюхали насчет похищения. Родные, может, думают, что он остался ночевать у тети Джейн или у кого-нибудь из соседей. Во всяком случае сегодня его должны хватиться. К вечеру мы пошлем его отцу письмо и потребуем две тысячи долларов выкупа.

И тут мы услышали что-то вроде военного клича, какой, должно быть, испустил Давид, когда нокаутировал чемпиона Голиафа. Оказывается, Вождь Краснокожих вытащил из кармана пращу и теперь крутил ее над головой.

Я увернулся и услышал глухой тяжелый стук и что-то похожее на вздох лошади, когда с нее снимают седло. Черный камень величиной с яйцо стукнул Билла по голове как раз позади левого уха. Он сразу весь обмяк и упал головою в костер, прямо на кастрюлю с кипятком для мытья посуды. Я вытащил его из огня и целых полчаса поливал холодной водой.

Понемножку Билл пришел в себя, сел, пощупал за ухом и говорит:

- Сэм, знаешь, кто у меня любимый герой в библии?

- Ты погоди, - говорю я. - Мало-помалу придешь в чувство.

- Царь Ирод, - говорит он. - Ты ведь не уйдешь, Сэм, не оставишь меня одного?

Я вышел из пещеры, поймал мальчишку и начал так его трясти, что веснушки застучали друг о друга.

- Если ты не будешь вести себя как следует, - говорю я, я тебя сию минуту отправлю домой. Ну, будешь ты слушаться или нет?

- Я ведь только пошутил, - сказал он надувшись. - Я не хотел обижать старика Хенка. А он зачем меня ударил? Я буду слушаться. Змеиный Глаз, только ты не отправляй меня домой и позволь мне сегодня играть в разведчиков.

- Я этой игры не знаю, - сказал я. - Это уж вы решайте с мистером Биллом. Сегодня он будет с тобой играть. Я сейчас ухожу ненадолго по делу. Теперь ступай помирись с ним да попроси прощения за то, что ты его ушиб, а не то сейчас же отправишься домой.

Я заставил их пожать друг другу руки, потом отвел Билла в сторонку и сказал ему, что ухожу в деревушку Поплар-Ков, в трех милях от пещеры, и попробую узнать, как смотрят в городе на похищение младенца. Кроме того, я думаю, что будет лучше в этот же день послать угрожающее письмо старику Дорсету с требованием выкупа и наказом, как именно следует его уплатить.

- Ты знаешь, Сэм, - говорит Билл, - я всегда был готов за тебя в огонь и воду, не моргнул глазом во время землетрясения, игры в покер, динамитных взрывов, полицейских облав, нападений на поезда и циклонов. Я никогда ничего не боялся, пока мы не украли эту двуногую ракету. Он меня доконал. Ты ведь не оставишь меня с ним надолго, Сэм?

- Я вернусь к вечеру, что-нибудь около этого, - говорю я. - Твое дело занимать и успокаивать ребенка, пока я не вернусь. А сейчас мы с тобой напишем письмо старику Дорсету.

Мы с Билом взяли бумагу и карандаш и стали сочинять письмо, а Вождь Краснокожих тем временем расхаживал взад и вперед, закутавшись в одеяло и охраняя вход в пещеру. Билл со слезами просил меня назначить выкуп в полторы тысячи долларов вместо двух.

- Я вовсе не пытаюсь унизить прославленную, с моральной точки зрения, родительскую любовь, но ведь мы имеем дело с людьми, а какой же человек нашел бы в себе силы заплатить две тысячи долларов за эту веснушчатую дикую кошку! Я согласен рискнуть: пускай будет полторы тысячи долларов. Разницу можешь отнести на мой счет.

Чтобы утешить Билла, я согласился, и мы с ним вместе состряпали такое письмо:

"Эбенезеру Дорсету, эсквайру.

Мы спрятали вашего мальчика в надежном месте, далеко от города. Не только вы, но даже самые ловкие сыщики напрасно будут его искать. Окончательные, единственные условия, на которых вы можете получить его обратно, следующие: мы требуем за его возвращение полторы тысячи долларов; деньги должны быть оставлены сегодня в полночь на том же месте и в той же коробочке, что и ваш ответ, - где именно, будет сказано ниже. Если вы согласны на эти условия, пришлите ответ в письменном виде с кем-нибудь одним к половине девятого. За бродом через Совиный ручей по дороге к Тополевой роще растут три больших дерева на расстоянии ста ярдов одно от другого, у самой изгороди, что идет мимо пшеничного поля, с правой стороны. Под столбом этой изгороди, напротив третьего дерева, ваш посланный найдет небольшую картонную коробку.

Он должен положить ответ в эту коробку и немедленно вернуться в город.

Если вы попытаетесь выдать нас или не выполнить наших требований, как сказано, вы никогда больше не увидите вашего сына.

Если вы уплатите деньги, как сказано, он будет вам возвращен целым и невредимым в течение трех часов. Эти условия окончательны, и, если вы на них не согласитесь, всякие дальнейшие сообщения будут прерваны.

Два злодея".

Я надписал адрес Дорсета и положил письмо в карман. Когда я уже собрался в путь, мальчишка подходит ко мне и говорит:

- Змеиный Глаз, ты сказал, что мне можно играть в разведчика, пока тебя не будет.

- Играй, конечно, - говорю я. - Вот мистер Билл с тобой поиграет. А что это за игра такая?

- Я разведчик, - говорит Вождь Краснокожих, - и должен скакать на заставу, предупредить поселенцев, что индейцы идут. Мне надоело самому быть индейцем. Я хочу быть разведчиком.

- Ну, ладно, - говорю я. - По-моему, вреда от этого не будет. Мистер Билл поможет тебе отразить нападение свирепых дикарей.

- А что мне надо делать? - спрашивает Билл, подозрительно глядя на мальчишку.

- Ты будешь конь, - говорит разведчик. - Становись на четвереньки. А то как же я доскачу до заставы без коня?

- Ты уж лучше займи его, - сказал я, - пока наш план не будет приведен в действие. Порезвись немножко.

Билл становится на четвереньки, и в глазах у него появляется такое выражение, как у кролика, попавшего в западню.

- Далеко ли до заставы, малыш? - спрашивает он довольно-таки хриплым голосом.

- Девяносто миль, - отвечает разведчик. - И тебе придется поторопиться, чтобы попасть туда вовремя. Ну пошел!

Разведчик вскакивает Биллу на спину и вонзает пятки ему в бока.

- Ради бога, - говорит Билл, - возвращайся, Сэм, как можно скорее! Жалко, что мы назначили такой выкуп, надо бы не больше тысячи. Слушай, ты перестань меня лягать, а не то я вскочу и огрею тебя как следует!

Я отправился в Поплар-Ков, заглянул на почту и в лавку, посидел там, поговорил с фермерами, которые приходили за покупками. Один бородач слышал, будто бы весь город переполошился из-за того, что у Эбенезера Дорсета пропал или украден мальчишка. Это-то мне и нужно было знать. Я купил табаку, справился мимоходом, почем нынче горох, незаметно опустил письмо в ящик и ушел. Почтмейстер сказал мне, что через час проедет мимо почтальон и заберет городскую почту.

Когда я вернулся в пещеру, ни Билла, ни мальчишки нигде не было видно. Я произвел разведку в окрестностях пещеры, отважился раза два аукнуть, но мне никто не ответил. Я закурил трубку и уселся на моховую кочку ожидать дальнейших событий.

Приблизительно через полчаса в кустах зашелестело, и Билл выкатился на полянку перед пещерой. За ним крался мальчишка, ступая бесшумно, как разведчик, и ухмыляясь во всю ширь своей физиономии. Билл остановился, снял шляпу и вытер лицо красным платком. Мальчишка остановился футах в восьми позади него.

- Сэм, - говорит Билл, - пожалуй, ты сочтешь меня предателем, но я просто не мог терпеть. Я взрослый человек, способен к самозащите, и привычки у меня мужественные, однако бывают случаи, когда все идет прахом - и самомнение и самообладание. Мальчик ушел. Я отослал его домой. Все кончено. Бывали мученики в старое время, которые скорее были готовы принять смерть, чем расстаться с любимой профессией. Но никто из них не подвергался таким сверхъестественным пыткам, как я. Мне хотелось остаться верным нашему грабительскому уставу, но сил не хватило.

- Что такое случилось, Билл? - спрашиваю я.

- Я проскакал все девяносто миль до заставы, ни дюймом меньше, - отвечает Билл. - Потом, когда поселенцы были спасены, мне дали овса. Песок - неважная замена овсу. А потом я битый час должен был объяснять, почему в дырках ничего нету, зачем дорога идет в обе стороны и отчего трава зеленая. Говорю тебе, Сэм, есть предел человеческому терпению. Хватаю мальчишку за шиворот и тащу с горы вниз. По дороге он меня лягает, все ноги от колен книзу у меня в синяках; два-три укуса в руку и в большой палец мне придется прижечь. Зато он ушел, - продолжает Билл, - ушел домой. Я показал ему дорогу в город, да еще и подшвырнул его пинком футов на восемь вперед. Жалко, что выкуп мы теряем, ну, да ведь либо это, либо мне отправляться в сумасшедший дом.

Билл пыхтит и отдувается, но его ярко-розовая физиономия выражает неизъяснимый мир и полное довольство.

- Билл, - говорю я, - у вас в семье ведь нет сердечных болезней?

- Нет, - говорит Билл, - ничего такого хронического, кроме малярии и несчастных случаев. А что?

- Тогда можешь обернуться, - говорю я, - и поглядеть, что у тебя за спиной.

Билл оборачивается, видит мальчишку, разом бледнеет, плюхается на землю и начинает бессмысленно хвататься за траву и мелкие щепочки. Целый час я опасался за его рассудок. После этого я сказал ему, что, по-моему, надо кончать это дело моментально и что мы успеем получить выкуп и смыться еще до полуночи, если старик Дорсет согласится на наше предложение. Так что Билл немного подбодрился, настолько даже, что через силу улыбнулся мальчишке и пообещал ему изображать русских в войне с японцами, как только ему станет чуточку полегче.

Я придумал, как получить выкуп без всякого риска быть захваченным противной стороной, и мой план одобрил бы всякий профессиональный похититель. Дерево, под которое должны были положить ответ, а потом и деньги, стояло у самой дороги; вдоль дороги была изгородь, а за ней с обеих сторон - большие голые поля. Если бы того, кто придет за письмом, подстерегала шайка констеблей, его увидели бы издалека на дороге или посреди поля. Так нет же, голубчики! В половине девятого я уже сидел на этом дереве, спрятавшись не хуже древесной лягушки, и поджидал, когда появится посланный.

Ровно в назначенный час подъезжает на велосипеде мальчишка-подросток, находит картонную коробку под столбом, засовывает в нее сложенную бумажку и укатывает обратно в город.

Я подождал еще час, пока не уверился, что подвоха тут нет. Слез с дерева, достал записку из коробки, прокрался вдоль изгороди до самого леса и через полчаса был уже в пещере. Там я вскрыл записку, подсел поближе к фонарю и прочел ее Биллу. Она была написана чернилами, очень неразборчиво, и самая суть ее заключалась в следующем:

"Двум злодеям.

Джентльмены, с сегодняшней почтой я получил ваше письмо насчет выкупа, который вы просите за то, чтобы вернуть мне сына. Думаю, что вы запрашиваете лишнее, а потому делаю вам со своей стороны контрпредложение и полагаю, что вы его примете. Вы приводите Джонни домой и платите мне двести пятьдесят долларов наличными, а я соглашаюсь взять его у вас с рук долой. Лучше приходите ночью, а то соседи думают, что он пропал без вести, и я не отвечаю за то, что они сделают с человеком, который приведет Джонни домой.

С совершенным почтением

Эбенезер Дорсет".

- Великие пираты! - говорю я! - Да ведь этакой наглости...

Но тут я взглянул на Билла и замолчал. У него в глазах я заметил такое умоляющее выражение, какого не видел прежде ни у бессловесных, ни у говорящих животных.

- Сэм, - говорит он, - что такое двести пятьдесят долларов в конце концов? Деньги у нас есть. Еще одна ночь с этим мальчишкой, и придется меня свезти в сумасшедший дом. Кроме того, что мистер Дорсет настоящий джентльмен, он, помоему, еще и расточитель, если делает нам такое великодушное предложение. Ведь ты не собираешься упускать такой случай, а?

- Сказать тебе по правде, Билл, - говорю я, - это сокровище что-то и мне действует на нервы! Мы отвезем его домой, заплатим выкуп и смоемся куда-нибудь подальше.

В ту же ночь мы отвезли мальчишку домой. Мы его уговорили-наплели, будто бы отец купил ему винтовку с серебряной насечкой и мокасины и будто бы завтра мы с ним поедем охотиться на медведя.

Было ровно двенадцать часов ночи, когда мы постучались в парадную дверь Эбенезера. Как раз в ту самую минуту, когда я должен был извлекать полторы тысячи долларов из коробки под деревом, Билл отсчитывал двести пятьдесят долларов в руку Дорсету.

Как только мальчишка обнаружил, что мы собираемся оставить его дома, он поднял вой не хуже пароходной сирены и вцепился в ногу Билла, словно пиявка. Отец отдирал его от ноги, как липкий пластырь.

- Сколько времени вы сможете его держать? - спрашивает Билл.

- Силы у меня уж не те, что прежде, - говорит старик Дорсет, - но думаю, что за десять минут могу вам ручаться.

- Этого довольно, - говорит Билл. - В десять минут я пересеку Центральные, Южные и Среднезападные штаты и свободно успею добежать до канадской границы.

Хотя ночь была очень темная, Билл очень толст, а я умел очень быстро бегать, я нагнал его только в полутора милях от города.

Отредактировано DrOlga (2008-11-29 13:48:13)

Рэй Брэдбери. И все-таки наш...

---------------------------------------------------------------
(c) Copyright Рэй Брэдбери
(c) Copyright Нора Галь, наследники -- перевод
Текст выверен по изданию: Брэдбери Р. Сочинения, в 2 тт. -- М.: Терра, 1997. -- т.1.
---------------------------------------------------------------

                        Перевела с английского Нора Галь (1975)

     Питер  Хорн вовсе не  собирался  стать  отцом голубой пирамидки. Ничего
похожего он  не  предвидел. Им  с женой  и  не  снилось,  что  с  ними может
случиться такое. Они спокойно ждали рождения первенца, много о нем говорили,
нормально питались, подолгу спали, изредка  бывали в театре,  а потом пришло
время Полли лететь вертолетом в клинику; муж обнял ее и поцеловал.
     -  Через шесть часов ты уже будешь дома, детка, - сказал он. - Спасибо,
эти новые родильные машины хоть отцов не отменили, а так они сделают за тебя
все, что надо.
     Она вспомнила старую-престарую  песенку:  "Нет,  уж этого вам у меня не
отнять" -  и  тихонько  напела  ее,  и,  когда  вертолет  взмыл  над зеленой
равниной, направляясь в город, оба они смеялись.
     Врач по имени Уолкот был исполнен спокойствия и уверенности. Полли-Энн,
будущую мать, приготовили к тому, что ей предстояло, а отца, как полагается,
отправили в приемную  - здесь можно  было курить сигарету  за  сигаретой или
смешивать себе коктейли, для чего под рукой  имелся миксер. Питер чувствовал
себя  недурно. Это  их первый ребенок,  но волноваться  нечего. Полли-Энн  в
хороших руках.
     Через час в приемную вышел  доктор  Уолкот.  Он  был бледен как смерть.
Питер Хорн оцепенел с третьим коктейлем в руке. Стиснул стакан и прошептал:
     - Она умерла.
     - Нет, - негромко сказал Уолкот. - Нет, нет, она жива и здорова. Но вот
ребенок...
     - Значит, ребенок мертвый.
     -  И  ребенок  жив,  но...  допивайте  коктейль  и   пойдемте.  Кое-что
произошло.
     Да,   несомненно,  кое-что   произошло.   Нечто   такое,   из-за   чего
переполошилась вся клиника. Люди высыпали в  коридоры,  сновали из  палаты в
палату.  Пока Питер Хорн шел за доктором, ему стало  совсем худо; там и сям,
сойдясь тесным кружком, стояли  сестры и санитарки в белых халатах, таращили
друг на друга глаза и шептались:
     - Нет, вы видали? Ребенок Питера Хорна! Невероятно!
     Врач привел его в очень чистую небольшую комнату. Вокруг низкого  стола
толпились люди. На столе что-то лежало.
     Голубая пирамидка.
     - Зачем вы привели меня сюда? - спросил Хорн.
     Голубая пирамидка шевельнулась. И заплакала.
     Питер  Хорн протиснулся  сквозь  толпу и в ужасе  посмотрел на стол. Он
побелел и задыхался.
     - Неужели... это и есть?..
     Доктор Уолкот кивнул.
     У  голубой   пирамидки  было  шесть  гибких  голубых  отростков,  и  на
выдвинутых вперед стерженьках моргали три глаза.
     Хорн оцепенел.
     - Оно весит семь фунтов и восемь унций, - сказал кто-то.
     "Меня разыгрывают, - подумал Хорн. - Это такая шутка. И все это затеял,
конечно, Чарли Расколл. Вот сейчас он  заглянет  в дверь, крикнет: "С первым
апреля!" - и все  засмеются. Не может быть, что это мой ребенок. Какой ужас!
Нет, меня разыгрывают".
     Ноги Хорна пристыли к полу, по лицу струился пот.
     - Уведите меня отсюда.
     Он отвернулся; сам того  не замечая, он сжимал и  разжимал кулаки, веки
его вздрагивали.
     Уолкот взял его за локоть и спокойно заговорил:
     - Это ваш ребенок. Поймите же, мистер Хорн.
     - Нет. Нет, невозможно.  - Такое не умещалось у него  в  голове.  - Это
какое-то чудище. Его надо уничтожить.
     - Мы не убийцы, нельзя уничтожить человека.
     - Человека? - Хорн смигнул слезы - Это не человек! Это святотатство!
     -  Мы  осмотрели этого... ребенка  и  установили, что он не  мутант, не
результат разрушения генов или их перестановки, - быстро заговорил доктор. -
Ребенок  и  не уродец. И  он совершенно здоров. Прошу  вас,  выслушайте меня
внимательно.
     Широко  раскрытыми  измученными  глазами Хорн  уставился  в  стену. Его
шатало. Доктор продолжал сдержанно, уверенно:
     - На ребенка своеобразно  подействовало давление во время родов. Что-то
разладилось  сразу  в  обеих  новых  машинах  -  родильной и  гипнотической,
произошло  короткое  замыкание,   и  от  этого  исказились  пространственные
измерения.  Ну,  короче говоря,  -  неловко  докончил  доктор, - ваш ребенок
родился в... в другое измерение.
     Хорн даже не кивнул. Он стоял и ждал.
     - Ваш ребенок жив,  здоров  и отлично себя  чувствует, -  со всей силой
убеждения  сказал доктор Уолкот.  - Вот он лежит на столе. Но  он непохож на
человека,  потому что  родился  в  другое измерение. Наши  глаза,  привыкшие
воспринимать  все в трех  измерениях, отказываются видеть в  нем ребенка. Но
все равно он ребенок. Несмотря на  такое странное  обличье, на пирамидальную
форму и щупальца, это и есть ваш ребенок.
     Хорн сжал губы и зажмурился.
     - Можно мне чего-нибудь выпить?

     - Конечно.
     Ему сунули в руки стакан.
     - Дайте я сяду, посижу минутку.
     Он устало  опустился  в кресло. Постепенно  все начало проясняться. Все
медленно  становилось на место. Что бы  там ни было,  это его  ребенок. Хорн
содрогнулся. Пусть с виду страшилище, но это его первенец.
     Наконец он  поднял голову;  хоть бы лицо доктора не расплывалось  перед
глазами...
     - А что мы скажем Полли? - спросил он еле слышно.
     - Придумаем что-нибудь утром, как только вы соберетесь с силами.
     - А что будет дальше? Можно как-нибудь вернуть его... в прежний вид?
     - Мы постараемся. Конечно, если вы  разрешите. В конце концов, он  ваш.
Вы вправе поступить с ним как пожелаете.
     - С ним! - Хорн горько усмехнулся,  закрыл глаза. - А откуда вы знаете,
что это "он"?
     Его засасывала тьма. В ушах шумело.
     Доктор Уолкот явно смутился.
     - Видите ли, то есть... ну, конечно, мы не можем сказать наверняка...
     Хорн еще отхлебнул из стакана.
     - А если вам не удастся вернуть его обратно?
     - Я  понимаю,  какой это удар  для вас,  мистер  Хорн.  Что ж, если вам
нестерпимо его видеть, мы охотно вырастим ребенка здесь, в институте.
     Хорн подумал.
     - Спасибо. Но, какой он  ни есть, он наш - мой  и Полли. Он останется у
нас.  Я  буду растить его, как растил бы любого  ребенка.  У него будет дом,
семья. Я постараюсь его полюбить. И обращаться с ним буду, как положено.
     Губы Хорна одеревенели, мысли не слушались.
     -  Понимаете ли вы, что  берете  на  себя, мистер  Хорн? Этому  ребенку
нельзя будет иметь обычных товарищей, ему не с кем будет играть - ведь его в
два счета задразнят до  смерти. Вы же знаете, что такое дети. Если вы решите
воспитывать ребенка дома, всю его жизнь придется строго ограничить, никто не
должен его видеть. Это вы понимаете?
     - Да. Это я понимаю. Доктор... доктор, а умственно он в порядке?
     - Да. Мы исследовали его реакции. В этом отношении он отличный здоровый
младенец.
     - Я просто хотел знать наверняка. Теперь только одно - Полли.
     Доктор нахмурился.
     - Признаться, я и сам  ломаю  голову. Конечно,  тяжко женщине услышать,
что  ее  ребенок  родился  мертвым. А  уж это...  сказать  матери,  что  она
произвела  на свет  нечто непонятное и на  человека-то  непохожее. Хуже, чем
мертвого. Такое  потрясение может оказаться  гибельным.  И  все же  я обязан
сказать ей правду. Врач не должен лгать пациенту, этим ничего не достигнешь.
     Хорн отставил стакан.
     - Я не хочу потерять еще и  Полли. Я-то сам уже  готов  к  тому, что вы
уничтожите  ребенка, я  бы это  пережил. Но я не  допущу, чтобы эта  история
убила Полли.
     - Надеюсь, мы сможем вернуть ребенка в наше измерение. Это и заставляет
меня колебаться. Считай я, что надежды нет,  я бы сейчас же удостоверил, что
необходимо его умертвить. Но, думаю, не все потеряно, надо попытаться.
     Хорн безмерно устал. Все внутри дрожало.
     - Ладно,  доктор. А пока  что ему нужна еда, молоко  и любовь. Ему худо
пришлось,  так пускай  хоть  дальше  будет все  по справедливости.  Когда мы
скажем Полли?
     - Завтра днем, когда она проснется.
     Хорн  встал,  подошел к столу, на  который  сверху лился теплый  мягкий
свет. Протянул руку - и голубая пирамидка приподнялась.
     - Привет, малыш, - сказал Хорн.
     Пирамидка поглядела на него тремя блестящими голубыми глазами. Тихонько
протянулось крохотное голубое щупальце и коснулось пальцев Хорна.
     Он вздрогнул.
     - Привет, малыш!
     Доктор поднес поближе бутылочку-соску.
     - Вот и молоко. А ну-ка попробуем!

     Малыш поднял глаза,  туман рассеивался. Над малышом склонялись какие-то
фигуры, и он понял,  что  это друзья.  Он  только  что родился, но  был  уже
смышленый, на диво смышленый. Он воспринимал окружающий мир.
     Над ним и вокруг что-то двигалось. Шесть серых с белым кубов склонились
к нему, и у всех  шестиугольные  отростки, и  у всех по три глаза. И еще два
куба приближались по  прозрачной плоскости. Один совсем белый. И у него тоже
три  глаза. Что-то  в этом Белом кубе нравилось малышу. Что-то привлекало. И
пахло от этого Белого куба чем-то родным.
     Шесть склонившихся над малышом серо-белых кубов издавали резкие высокие
звуки. Наверно, им было интересно,  и  они  удивлялись.  Получалось,  словно
играли сразу шесть флейт пикколо.
     Теперь  свистели два только  что подошедших куба - Белый и Серый. Потом
Белый куб вытянул один из своих шестиугольных отростков и коснулся малыша. В
ответ малыш протянул одно щупальце. Малышу нравился Белый куб. Да, нравился.
Малыш проголодался, Белый куб ему нравится. Может, Белый куб его накормит...
     Серый куб  принес  малышу розовый шар.  Сейчас  его  накормят.  Хорошо.
Хорошо. Малыш с жадностью принялся за еду.
     Хорошо,  вкусно.  Серо-белые  кубы  куда-то  скрылись,  остался  только
приятный Белый куб, он  стоял над малышом, глядел на него и все посвистывал.
Все посвистывал.

     Назавтра  они сказали Полли.  Не все. Только  самое необходимое. Только
намекнули.  Сказали,  что  с  малышом  в некотором  смысле немного  неладно.
Говорили медленно, кругами, которые все тесней смыкались вокруг Полли. Потом
доктор Уолкот прочел длинную лекцию о родильных  машинах - как они облегчают
женщине  родовые  муки,  но вот  на этот  раз произошло короткое  замыкание.
Другой ученый муж сжато и сухо рассказал  о разных измерениях, перечел их по
пальцам,  весьма  наглядно:  первое, второе,  третье и  четвертое! Еще  один
толковал ей об  энергии и материи. И еще один -  о детях  бедняков,  которым
недоступны блага прогресса.
     Наконец Полли села на кровати и сказала:
     - К чему столько разговоров? Что  такое с моим ребенком и почему вы все
так много говорите?
     И доктор Уолкот сказал ей правду.
     - Конечно, через недельку вы можете его увидеть, - прибавил  он. - Или,
если хотите, передайте его на попечение нашего института.
     - Мне надо знать только одно, - сказала Полли.
     Доктор Уолкот вопросительно поднял брови.
     - Это я виновата, что он такой?
     - Никакой вашей вины тут нет.
     - Он не выродок, не чудовище? - допытывалась Полли.
     - Он только выброшен в другое измерение. Во всем  остальном  совершенно
нормальный младенец.
     Полли уже не  стискивала  зубы, складки  в углах  губ разгладились. Она
сказала просто:
     -  Тогда принесите мне  моего малыша. Я хочу  его  видеть.  Пожалуйста.
Прямо сейчас.
     Ей принесли "ребенка".

     Назавтра они покинули клинику. Полли шагала твердо, решительно, а Питер
шел следом, тихо изумляясь ей.
     Малыша с ними не  было. Его привезут позднее. Хорн помог жене подняться
в вертолет, сел рядом. И вертолет, жужжа, взмыл в теплую высь.
     - Ты просто чудо, - сказал Питер.
     - Вот как? - отозвалась она, закуривая сигарету.
     - Еще бы. Даже не заплакала. Держалась молодцом.
     -  Право, он вовсе не так уж плох, когда узнаешь его поближе, - сказала
Полли. - Я... я даже могу взять его на руки. Он теплый, и плачет, и ему надо
менять пеленки, хоть они и треугольные.  - Она засмеялась. Но в  этом  смехе
Питер расслышал дрожащую болезненную нотку. - Нет, я не заплакала, Пит, ведь
это мой ребенок. Или будет моим. Слава богу, он не родился мертвый. Он... не
знаю, как тебе объяснить... он еще не совсем родился. Я стараюсь думать, что
он еще  не  родился.  И  мы ждем, когда он появится.  Я  очень  верю доктору
Уолкоту. А ты?
     -  Да,  да. Ты права.  - Питер  взял ее за  руку. - Знаешь, что  я тебе
скажу? Ты просто молодчина.
     -  Я  смогу держаться, -  сказала Полли,  глядя прямо перед  собой и не
замечая проносящихся под ними зеленых просторов. -  Пока я верю, что впереди
ждет что-то хорошее, я не позволю себе терзаться и мучиться. Я еще подожду с
полгода, а потом, может быть, убью себя.
     - Полли!
     Она взглянула на мужа так, будто увидела впервые.
     - Прости меня, Пит. Но ведь так не бывает, просто не бывает. Когда  все
кончится  и  малыш родится  по-настоящему, я тут  же обо всем забуду,  точно
ничего  и  не  было. Но если доктор не сумеет нам помочь, рассудку этого  не
вынести,  рассудка только  и хватит  -  приказать  телу влезть  на  крышу  и
прыгнуть вниз.
     -  Все уладится, -  сказал Питер,  сжимая  руками штурвал. - Непременно
уладится...

     Полли не ответила, только выпустила облачко табачного дыма, и оно мигом
распалось в воздушном вихре под лопастями вертолета.
     Прошли  три недели. Каждый день они летали  в  институт  навестить Пая.
Такое  спокойное, скромное  имя дала  Полли Хорн голубой пирамидке,  которая
лежала  на  теплом спальном столе и смотрела на них из-под  длинных  ресниц.
Доктор  Уолкот не забывал повторять  родителям, что ребенок ведет  себя, как
все  младенцы:  столько-то  часов  спит,  столько-то  бодрствует,  временами
спокоен,  а  временами нет, в точности как всякий младенец, и так  же ест, и
так же пачкает пеленки.  Полли слушала  все это, и лицо ее смягчалось, глаза
теплели.
     В конце третьей недели доктор Уолкот сказал:
     -  Может  быть,  вы уже  в силах взять  его домой?  Ведь  вы живете  за
городом, так?  Отлично,  у  вас есть  внутренний дворик,  малыш может иногда
погулять на солнышке. Ему нужна материнская любовь. Истина избитая, но с нею
не поспоришь. Его надо кормить грудью. Конечно, мы договорились  -  там, где
его  кормит новая специальная  машина, для него нашлись и ласковый голос,  и
теплые  руки, и прочее. - Доктор Уолкот говорил сухо, отрывисто.  - Но,  мне
кажется,  вы  уже  достаточно  с  ним свыклись и  понимаете,  что это вполне
здоровый ребенок. Вы готовы к этому, миссис Хорн?
     - Да, я готова.
     - Отлично. Привозите его каждые три дня на осмотр.  Вот вам его режим и
все предписания. Мы исследуем сейчас несколько возможностей, миссис Хорн.  К
концу года мы надеемся чего-то достичь. Не могу  сейчас обещать определенно,
но  у  меня  есть  основания  полагать,  что мы  вытащим этого мальчугана из
четвертого измерения, как фокусник - кролика из шляпы.
     К немалому изумлению и  удовольствию доктора, в ответ на эту речь Полли
Хорн тут же его поцеловала.

     Питер Хорн вел  вертолет домой над волнистыми зелеными лугами Гриффита.
Временами он  поглядывал  на  пирамидку,  лежавшую  на руках  у Полли. Полли
ласково над ней ворковала, пирамидка отвечала примерно тем же.
     - Хотела бы я знать... - начала Полли.
     - Что?
     - Какими он видит нас?
     -  Я спрашивал Уолкота.  Он говорит,  наверно, мы  тоже кажемся  малышу
странными. Он в одном измерении, мы - в другом.
     - Ты думаешь, он не видит нас людьми?
     - Если глядеть на  это нашими глазами - нет. Но не забудь, он ничего не
знает о людях. Для него мы в любом обличье такие, как надо. Он привык видеть
нас в форме кубов, квадратов или пирамид, какими  мы  ему там представляемся
из его измерения.  У него не было другого опыта, ему не с чем сравнивать. Мы
для него самые обыкновенные. А он нас поражает потому, что мы сравниваем его
с привычными для нас формами и размерами.
     - Да, понимаю. Понимаю.
     Малыш  ощущал  движение. Один  Белый куб держал его в теплых отростках.
Другой  Белый  куб  сидел  поодаль,  все  они были в  фиолетовом эллипсоиде.
Эллипсоид двигался  по  воздуху  над  просторной  светлой  равниной,  сплошь
усеянной  пирамидами,  шестигранниками,  цилиндрами,  колоннами,   шарами  и
многоцветными кубами.
     Один  Белый куб что-то  просвистел.  Другой  ответил свистом. Тот Белый
куб, что держал малыша, слегка покачивался.  Малыш глядел на Белые кубы,  на
мир, проносящийся за стенками вытянутого летучего пузыря.
     И  ему стало как-то сонно.  Он  закрыл  глаза, прислонился  поуютней  к
Белому кубу и тоненько, чуть слышно загудел.
     - Он уснул, - сказала Полли Хорн.

     Настало лето, у  Питера Хорна в экспортно-импортной конторе хлопот было
по  горло. Но  все вечера он неизменно проводил дома. Дни с малышом давались
Полли без  труда, но, если приходилось  оставаться с ним  одной до ночи, она
слишком  много курила, а однажды поздним вечером Питер  застал ее на кушетке
без чувств, и рядом стояла пустая бутылка из-под коньяка. С тех пор по ночам
он сам вставал к малышу. Плакал малыш как-то странно, то ли  свистел,  то ли
шипел жалобно, будто испуганный зверек, затерявшийся в джунглях. Дети так не
плачут.
     Питер сделал в детской звуконепроницаемые стены.
     - Это  чтоб  ваша  жена  не  слыхала, как плачет  маленький?  - спросил
рабочий, который ему помогал.
     - Да, чтоб она не слыхала, - ответил Питер Xopн.
     Они  почти  никого  у  себя  не  принимали. Боялись -  вдруг кто-нибудь
наткнется на Пая, маленького Пая, на милую, любимую пирамидку.
     -  Что это? - спросил раз вечером один  гость, отрываясь от коктейля, и
прислушался. - Какая-то пичужка  голос подает?  Вы никогда не говорили,  что
держите птиц в клетках, Питер.
     -  Да,  да, -  ответил  Питер, закрывая дверь в детскую. - Выпейте еще.
Давайте все выпьем.
     Было так,  словно они завели собаку или  кошку. По крайней мере, так на
это  смотрела Полли. Питер Хорн  незаметно  наблюдал за женой, подмечал, как
она говорит о  маленьком Пае, как ласкает его. Она  всегда рассказывала, что
Пай делал и как  себя вел,  но  словно  бы с  осторожностью, а порой  окинет
взглядом комнату, проведет ладонью по лбу, по щеке, стиснет руки - и лицо  у
нее станет  испуганное,  потерянное, как будто  она давно  и  тщетно кого-то
ждет.
     В сентябре Полли с гордостью сказала мужу:
     - Он умеет говорить "папа". Да, да, умеет. Ну-ка, Пай, скажи: папа.
     И она подняла повыше теплую голубую пирамидку.
     - Фьюи-и! - просвистела теплая голубая пирамидка.
     - Еще разок! - сказала Полли.
     - Фьюи-и! - просвистела пирамидка.
     - Ради бога, перестань! - сказал Питер Хорн.
     Взял у Полли ребенка и отнес в детскую,  и там пирамидка свистела опять
и опять,  повторяла  по-своему: папа,  папа,  папа.  Хорн вышел в столовую и
налил себе чистого виски. Полли тихонько смеялась.
     - Правда, потрясающе? - сказала она. -  Даже голос  у него в  четвертом
измерении. Вот  будет мило, когда он научится говорить! Мы дадим ему выучить
монолог Гамлета, и он станет читать наизусть, и это прозвучит как отрывок из
Джойса. Повезло нам, правда? Дай мне выпить.
     - Ты уже пила, хватит.
     - Ну спасибо, я себе и сама налью, - ответила Полли.
     Так она и сделала.
     Прошел октябрь, наступил ноябрь. Пай теперь учился говорить. Он свистел
и  пищал, а когда был голоден, звенел, как  бубенчик. Доктор  Уолкот навещал
Хорнов.
     - Если малыш весь ярко-голубой,  значит, здоров, - сказал он однажды. -
Если же голубизна тускнеет, выцветает, значит, ребенок чувствует себя плохо.
Запомните это.
     - Да,  да,  я запомню, -  сказала Полли.  - Яркий,  как  яйцо дрозда, -
здоров, тусклый, как кобальт, - болен.
     - Знаете что, моя милая, - сказал Уолкот, - примите-ка парочку вот этих
таблеток,  а  завтра  придете ко  мне, побеседуем. Не  нравится мне,  как вы
разговариваете. Покажите-ка язык! Гм... Вы что, пьете? И пальцы все в желтых
пятнах. Курить надо вдвое меньше. Ну, до завтра.
     - Вы не очень-то мне помогаете, -  возразила Полли. -  Прошел уже почти
целый год.
     -  Дорогая  миссис  Хорн,  не  могу  же  я  держать вас  в  непрерывном
напряжении. Как только наша механика будет готова, мы тотчас вам сообщим. Мы
работаем  не  покладая  рук.  Скоро  проведем  испытание.  А  теперь примите
таблетки  и  прикусите  язычок.  - Доктор потрепал  Пая по  "подбородку".  -
Отличный  здоровый младенец, право слово! И весит никак не  меньше  двадцати
фунтов.

     Малыш подмечал каждый шаг этих двух славных Белых кубов, которые всегда
с ним, когда он не спит. Есть еще один куб - Серый, тот появляется не каждый
день. Но главные в его жизни -  два Белых  куба, они его любят и заботятся о
нем.  Малыш  поднял  глаза на Белый куб,  тот, что  с округленными  гранями,
потеплей  и помягче, -  и, очень  довольный, тихонько защебетал.  Белый  куб
кормит его. Малыш доволен. Он растет. Все привычно и хорошо.
     Настал новый, 1989 год.
     В  небе проносились  межпланетные корабли, жужжали  вертолеты,  завивая
вихрями теплый воздух Калифорнии.
     Питер Хорн тайком привез домой большие пластины особым образом отлитого
голубого и серого стекла.  Сквозь них он  всматривался  в  своего "ребенка".
Ничего. Пирамидка оставалась пирамидкой, просвечивал ли он ее рентгеновскими
лучами или разглядывал сквозь желтый целлофан. Барьер был  непробиваем. Хорн
потихоньку снова начал пить.

     Все круто переломилось в начале  февраля. Хорн возвращался домой, хотел
уже посадить вертолет  - и  ахнул: на  лужайке  перед его  домом  столпились
соседи. Кто сидел,  кто  стоял, некоторые уходили прочь,  и лица у них  были
испуганные.
     Во дворе гуляла Полли с "ребенком".
     Она была совсем пьяная.  Сжимая в руке щупальце  голубой пирамидки, она
водила  Пая  взад и  вперед.  Не  заметила,  как  сел вертолет, не  обратила
никакого внимания на мужа, когда он бегом бросился к ней.
     Один из соседей обернулся.
     - Какая славная у вас зверюшка, мистер Хорн! Где вы ее откопали?
     Еще кто-то крикнул:
     - Видно, вы порядком постранствовали,  Хорн!  Это откуда же,  из  Южной
Африки?
     Полли подхватила пирамидку на руки.
     - Скажи "папа"! - закричала она, неуверенно, как сквозь туман, глядя на
мужа.
     - Фьюи! - засвистела пирамидка.
     - Полли! - позвал Питер.
     - Он ласковый,  как щенок или котенок, - говорила Полли, ведя пирамидку
по двору. -  Нет, нет,  не бойтесь, он совсем не опасен. Он  ласковый, прямо
как ребенок. Мой муж привез его из Афганистана.
     Соседи начали расходиться.
     - Куда же вы? - Полли замахала им рукой. - Не хотите поглядеть на моего
малютку? Разве он не красавчик?
     Питер ударил ее по лицу.
     - Мой малютка... - повторяла Полли срывающимся голосом.
     Питер  опять  и  опять бил ее по  щекам, и  наконец  она умолкла, у нее
подкосились  ноги. Он поднял ее и унес в  дом. Потом вышел, увел Пая,  сел и
позвонил в институт.
     -  Доктор  Уолкот,  говорит Хорн.  Извольте  подготовить вашу механику.
Сегодня или никогда.
     Короткая заминка. Потом Уолкот сказал со вздохом.
     - Ладно. Привозите жену и ребенка. Попробуем управиться.
     Оба дали отбой.
     Хорн сидел и внимательно разглядывал пирамидку.
     - Все соседи от него в восторге, - сказала Полли.
     Она лежала на кушетке, глаза были закрыты, губы дрожали...
     В  вестибюле  института  их  обдало  безупречной, стерильной  чистотой.
Доктор Уолкот шагал по коридору, за  ним Питер Хорн и Полли с Паем на руках.
Вошли в одну из дверей и очутились в  просторной комнате.  Посередине стояли
рядом два стола, над каждым свисал большой черный колпак.
     Позади   столов  выстроились   незнакомые  аппараты,   счету  не   было
циферблатам и рукояткам. Слышалось еле уловимое гуденье. Питер Хорн поглядел
на жену.
     Уолкот подал ей стакан с какой-то жидкостью.
     - Выпейте, - сказал он.
     Полли повиновалась.
     - Вот так. Садитесь.
     Хорны сели. Доктор сцепил руки, пальцы в пальцы, и минуту-другую  молча
смотрел на обоих.
     - Теперь послушайте, чем я занимался все последние месяцы, - сказал он.
- Я пытался  вытащить малыша из того измерения, куда он попал, - четвертого,
пятого  или шестого, сам черт не разберет. Всякий  раз, как вы привозили его
сюда на осмотр, мы бились над этой задачей. И в известном смысле она решена,
но извлечь ребенка из того треклятого измерения мы покуда не можем.
     Полли вся сникла. Хорн же неотрывно смотрел на доктора - что-то он  еще
скажет? Уолкот наклонился к ним.
     - Я не могу извлечь оттуда  Пая,  но я могу переправить вас обоих туда.
Вот так-то.
     И он развел руками.
     Хорн посмотрел на машину в углу.
     - То есть вы можете послать нас в измерение Пая?
     - Если вы непременно этого хотите.
     Полли не отозвалась.  Она  молча держала  Пая на коленях и не сводила с
него глаз.
     Доктор Уолкот стал объяснять:

     - Мы знаем, какими неполадками, механическими и электрическими, вызвано
теперешнее  состояние  Пая.  Мы  можем   воспроизвести  эту  цепь  случайных
погрешностей и воздействий.  Но  вернуть  ребенка в наше измерение - это уже
совсем другое дело.  Возможно, пока мы добьемся нужного  сочетания, придется
провести миллион  неудачных опытов. Сочетание, которое ввергло  его  в чужое
пространство, было случайностью,  но, по  счастью, мы заметили и  проследили
ее, у  нас есть показания  приборов. А вот как вернуть  его оттуда  -  таких
данных  у  нас нет.  Приходится действовать наугад.  Поэтому  гораздо  легче
переправить вас в четвертое измерение, чем вернуть Пая в наше.
     - Если я перейду в его измерение, я увижу моего ребенка таким, какой он
на самом деле? - просто и серьезно спросила Полли.
     Уолкот кивнул.
     - Тогда я хочу туда, - сказала Полли.
     - Подожди, - вмешался Питер. - Мы пробыли здесь только пять минут, а ты
уже перечеркиваешь всю свою жизнь.
     - Пускай. Я иду к моему настоящему ребенку.
     - Доктор Уолкот, а как будет там, по ту сторону?

     -  Сами вы не заметите никаких перемен. Будете видеть друг друга такими
же, как прежде -  тот же рост, тот же  облик. А вот пирамидка станет для вас
ребенком. Вы обретете еще одно чувство и станете иначе воспринимать все, что
увидите.
     - А может быть, мы обратимся в  какие-нибудь цилиндры  или пирамиды?  И
вы,  доктор, покажетесь нам уже не человеком, а какой-нибудь  геометрической
фигурой?
     - Если слепой прозреет, разве он утратит способность слышать и осязать?
     - Нет.
     -  Ну  так  вот. Перестаньте  рассуждать при помощи  вычитания. Думайте
путем сложения. Вы кое-что приобретаете. И ничего не теряете. Вы знаете, как
выглядит человек, а у Пая,  когда  он  смотрит на  нас  из своего измерения,
этого преимущества  нет. Прибыв "туда", вы сможете  увидеть доктора Уолкота,
как пожелаете, - и геометрической фигурой, и человеком.  Наверно, на этом вы
заделаетесь заправским философом. Но тут есть еще одно...
     - Что же?
     - Для всего света вы, ваша жена и ребенок будете выглядеть абстрактными
фигурами. Малыш -  треугольником, ваша жена, возможно, прямоугольником. Сами
вы - массивным шестигранником. Потрясение ждет всех, кроме вас.
     - Мы окажемся выродками.
     - Да. Но не почувствуете себя выродками. Только придется жить  замкнуто
и уединенно.
     - До тех пор, пока вы не найдете способ вернуть нас всех троих?
     - Вот  именно.  Может  пройти и десять лет, и  двадцать.  Я бы  вам  не
советовал. Пожалуй, вы оба сойдете с ума от одиночества, от сознания, что вы
не такие, как  все.  Если  в вас есть  хоть  малое  зернышко шизофрении, она
разовьется. Но, понятно, решайте сами.
     Питер Хорн посмотрел на жену, она ответила прямым, серьезным взглядом.
     - Мы идем, - сказал Питер.
     - В измерение Пая? - переспросил Уолкот.
     - В измерение Пая.
     Они поднялись.
     - Мы не утратим никаких способностей, доктор, вы уверены? Поймете ли вы
нас, когда мы станем с вами говорить? Ведь Пая понять невозможно.
     - Пай говорит так потому,  что так звучит для него наша речь, когда она
проникает в его измерение. И он повторяет то, что  слышит. А вы,  оказавшись
там, будете говорить со мной превосходным человеческим языком, потому что вы
это умеете. Измерения не отменяют чувств и способностей, времени и знаний.
     - А что будет с Паем? Когда мы попадем в его измерение, мы прямо у него
на  глазах обратимся  в людей?  Вдруг это  будет  для  него  слишком сильным
потрясением? Не опасно это?
     -  Он еще  совсем кроха. Его представления о мире не  вполне сложились.
Конечно,  он  будет  поражен, но от вас будет  пахнуть по-прежнему, и голоса
останутся прежние, хорошо знакомые, и вы  будете  все такими же ласковыми  и
любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга.
     Хорн медленно почесал в затылке.
     - Да, не самый простой и  короткий путь к цели... -  Он вздохнул. - Вот
был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть...
     - Но ведь речь именно о  нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот
малыш и никакой другой, правда, Полли?
     - Этот, только этот, - сказала Полли.
     Уолкот многозначительно посмотрел на Хорна. И Питер понял. Этот ребенок
-  не то Полли потеряна. Этот ребенок - не то  Полли до конца жизни просидит
где-то  в  тишине,  в  четырех  стенах,  уставясь  в пространство невидящими
глазами.
     Все вместе они направились к машине.
     - Что ж, если она это  выдержит, так  выдержу и я, - сказал Хорн и взял
жену за  руку. - Столько лет я  работал в полную силу, не худо и  отдохнуть,
примем для разнообразия абстрактную форму.
     -  По совести, я вам  завидую, - сказал Уолкот, нажимая какие-то кнопки
на большой непонятной машине. - И  еще  вам скажу,  вот поживете  там  -  и,
пожалуй, напишете такой  философский  трактат,  что Дьюи, Бергсон,  Гегель и
прочие лопнули бы от зависти. Может, и я как-нибудь соберусь к вам в гости.
     - Милости просим. Что нам понадобится для путешествия?
     - Ничего. Просто ложитесь на стол и лежите смирно.
     Комната наполнилась гуденьем. Это звучали мощь, энергия и тепло.
     Полли и  Питер Хорн лежали на сдвинутых  вплотную столах,  взявшись  за
руки.  Их  накрыло  двойным  черным колпаком.  И  они  очутились в  темноте.
Откуда-то донесся бой часов  - далеко в глубине здания металлический голосок
прозвенел: "Тик-ки,  так-ки,  ровно семь, пусть  известно будет всем..." - и
постепенно замер.
     Низкое  гуденье звучало все громче.  Машина дышала затаенной,  пружинно
сжатой нарастающей мощью.
     - Это опасно? - крикнул Питер Хорн.
     - Нисколько!
     Мощь прорвалась воплем. Кажется, все атомы в комнате разделились на два
чуждых,  враждебных  лагеря. И  борются - чья  возьмет. Хорн  раскрыл рот  -
закричать бы... Все его существо сотрясали ужасающие электрические  разряды,
перекраивали  по  неведомым  граням  и  диагоналям.  Он  чувствовал  -  тело
раздирает какая-то сила, тянет, засасывает, властно чего-то требует. Жадная,
неотступная,  напористая,  она  распирает  комнату.  Черный  колпак  над ним
растягивался,  все плоскости  и  линии  дико,  непостижимо  исказились.  Пот
струился по лицу  - нет, не пот, а соки, выжатые  из него тисками враждующих
измерений. Казалось, руки и ноги что-то  выворачивает, раскидывает, колет, и
вот зажало. И весь он тает, плавится, как воск.
     Негромко щелкнуло.
     Мысль Хорна  работала стремительно, но спокойно. Как будет потом, когда
мы  с Полли и Паем окажемся  дома и придут друзья посидеть и выпить? Как все
это будет?
     И вдруг он понял, как оно будет, и разом ощутил благоговейный трепет, и
безоглядное доверие, и всю надежность  времени. Они по-прежнему будут жить в
своем белом доме,  на том же тихом зеленом  холме,  только вокруг поднимется
высокая ограда,  чтобы  не докучали любопытные.  И доктор  Уолкот  будет  их
навещать  - поставит  свою букашку  во дворе и  поднимется  на крыльцо, а  в
дверях его встретит стройный Белый четырехгранник с коктейлем в змееподобной
руке.
     А  в кресле в глубине комнаты солидный Белый цилиндр будет читать Ницше
и покуривать трубку.  И тут  же будет бегать Пай. И завяжется беседа, придут
еще друзья, Белый цилиндр и Белый  четырехгранник будут смеяться и шутить, и
угощать всех крохотными сандвичами и вином, и вечер пройдет славно, весело и
непринужденно.
     Вот как это будет.
     Щелк!
     Гуденье прекратилось.
     С Хорна сняли колпак.
     Все кончилось.
     Они уже в другом измерении.
     Он  услышал, как вскрикнула Полли.  Было очень светло. Хорн соскользнул
со  стола  и остановился,  озираясь. По  комнате бежала  Полли. Наклонилась,
подхватила что-то на руки...
     Вот  он,  сын Питера Хорна. Живой, розовощекий,  голубоглазый мальчуган
лежит в объятьях матери, растерянно озирается и захлебывается плачем.

     Пирамидки словно не бывало. Полли плакала от счастья.
     Весь  дрожа,  но  силясь улыбнуться, Питер  Хорн  пошел к ним -  обнять
наконец и Полли и малыша разом и заплакать вместе с ними.
     - Ну вот, - стоя поодаль, промолвил Уолкот. Он долго стоял не шевелясь.
Стоял  и неотрывно  смотрел  в  другой  конец  комнаты,  на Белый цилиндр  и
стройный  Белый  четырехгранник  с  Голубой  пирамидкой  в  объятиях.  Дверь
отворилась, вошел ассистент.
     -  Шш-ш!  - Уолкот  приложил  палец к  губам. - Им  надо побыть  одним.
Пойдемте.
     Он взял  ассистента за  локоть  и  на цыпочках двинулся к выходу. Дверь
затворилась  за  ними,  а  Белый четырехгранник  и  Белый  цилиндр  даже  не
оглянулись.